Книжницы

Журнал "Новый мир" опубликовал список рекомендуемой периодики, среди таких гигантов отечественной культурной жизни, как "Дружба народов", "Знамя", "Октябрь" и наш,  

"Углече поле". 

http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2013/11/21p.html

  

Юрий Кублановский. Углич — код отечественной истории. — «Углече поле», Углич, 2013, № 18.

«Русская история вообще постоянная составляющая моей жизни. Василий Розанов заметил: „Жизнь русского литератора проходит под углом вечных беспокойств”. Замечательное определение. Я как раз к таким литераторам отношусь. И отчасти эти вечные беспокойства связаны с постоянным осмыслением нашей истории, с попытками дешифровки ее провалов и катаклизмов, чреватых аж захватом нашей столицы!  Я имею в виду и Смутное время, и наполеоновское нашествие, и то, что Москва едва не была взята в 1941-м, прямо-таки чудо ее спасло. Стараюсь разгадать, почему русская цивилизация просуществовала менее тысячи лет. Я никак не могу, как это многие сейчас пытаются делать, советский период вытянуть в одну прямую с дореволюционной Россией. Для меня это исторический слом. В попытке дешифровать, разгадать, что же произошло, проходит моя жизнь».

Светлана Кистенева. Предание об угличском государе. — «Углече поле», Углич, 2013, 

№ 18 <www.gazetauglich.ru>.

«А отголоски любимой идеи угличан находим и в рукописи местного купца Павла Матвеевича Сурина (вторая половина XIX века), где о последствиях угличской драмы говорится: „Все исчезло, все погибло и для Нагих, и для Углича, и для всей России. Подлинно Углич мог ожидать многого в будущем. Царь, взлелеянный, выращенный в его объятиях, никогда не мог забыть места своей колыбели, места своей юности. Он простирал бы милостивый взор с российского трона на свою вотчину... поставил бы своих потомков княжить в Угличе, и Углич мог быть вторым городом после столицы в царстве русском. Но свершились судьбы, непостижимые для смертных, и Углич постигла участь плачевная, жестокая, ужасная”.

Столь твердое и стойкое убеждение не могло существовать без прочной исторической основы, заложенной как раз в долгое успешное правление Андрея Большого.

По совпадению обстоятельств и сходству переживаний — по законам массового сознания — Димитрий со временем заместил в памяти горожан эту исторически более значимую персону. История ребенка оказалась ярче, „сюжетнее”, ближе и памятнее неискушенной в книжности городской среде, чем более отдаленная политическая фигура взрослого князя. Так образ Димитрия сам стал — как бы это представить? — коконом, заключившим в себе другую суть. И соглашаясь с Аксаковым, дерзнем все-таки поправить у него одно слово: память о Димитрии не „поглотила”, а „собрала” — сфокусировала, как линза, и преломила все прочее, всю старину и чаяния здешнего многолюдства, убежденного в праве Углича на признание своей „державности”.

Впрочем, все это было почти неосознанно, даже будто не по воле горожан, приходящих и покидающих эти дома и улицы, да и больше занятых своими делами. Может быть, каждое место наделено своеволием, или таких мало, а может и вовсе — только наше...»